:) АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ ПРИ ЖИЗНИ ЦЕНИЛИ ТОЛЬКО ЗА КРАСОТУ

:) АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ ПРИ ЖИЗНИ ЦЕНИЛИ ТОЛЬКО ЗА КРАСОТУ

В 22 года Модильяни оказался там, где и должен был оказаться всякий уважающий себя гений, — в Париже.

Летом 2010 года на аукционе «Christie’s» каменная голова работы Модильяни ушла с молотка за 52,6 миллиона долларов, побив рекорд суммы, отданной за произведение искусства во Франции. Лишь 27 скульптур Модильяни сохранились до наших дней. Сколько по разным причинам утрачено — бог весть, ведь при жизни Амедео не был оценен...

В июне 1913 года в Ливорно Амедео Модильяни подкатил к каналу Фоссо-Реале ручную тележку, груженную десятком или более каменных изваяний, — и одно за другим побросал их в воду.

Дело вышло так: после семи лет, проведенных в Париже, Дэдо (как звали Амедео те, кто не звал его Моди) приехал на родину. В те годы он почти не рисовал, потому что полностью принадлежал скульптуре. В Ливорно мостили улицы, и Модильяни потихоньку таскал со стройки камни, высекая из них диковинные женские головы: непропорционально вытянутые, длинноносые, на непомерно длинных, цилиндрических шеях — загадочные и мрачноватые идолы, которых он сам называл «столпами нежности».

Однажды Модильяни отважился показать свое творение товарищам юности — тем, с кем он когда-то посещал художественную студию Гульельмо Микели.

Вот как вспоминает об этом один из них: «Дэдо явился в кафе «Барди», где мы собирались. В то лето стояла сильная жара, и мы вышли пройтись вдоль канала Фоссо-Реале. В какой-то момент Модильяни вытащил из свертка газетной бумаги вырезанную из камня уродливую голову и показал нам с видом мэтра, демонстрирующего безусловный шедевр. Нас было шесть или семь человек. И все мы дружно разразились смехом. О, как мы издевались над беднягой Дэдо, хваставшим такою головой. Тогда он бросил изваяние в воду»...

Вскоре Модильяни надумал вернуться в Париж. Он спросил своих друзей, возьмет ли кто-нибудь на хранение его скульптуры, а они со смехом отвечали, что всем им место там же, куда Моди отправил первый «столп нежности», —в канале Фоссо-Реале.

«Ну что ж, я так и сделаю!» — в холодном отчаянии воскликнул Дэдо. «Он побросал их в воду здесь, на изгибе канала», — много лет спустя показывал водолазам один из свидетелей происшествия — к тому времени уже глубокий старик. Но ни в указанном месте, ни в ином другом пропажа не обнаружилась, сколько бы ни прочесывали илистое дно. В 1984 году нашлось было пять каменных изваяний, но все они оказались подделками. Ничего общего с теми головами, что нынче так восхищают критиков («О, эти загадочные, надмирные и бесстрастные лики божества, созданные рукой истинного гения»)…

…К скульптуре Модильяни с тех пор не возвращался. Отныне и до конца ему оставалась только живопись, которую он сам любил меньше. Так было разумнее. Не то чтобы его картины были понятнее окружающим, чем его скульптуры (если б Модильяни спросил про свои картины, современники, возможно, и их тоже посоветовали бы бросить в канал).

Но когда у тебя нет дома, работать с холстом легче, чем с камнем. К тому же физические нагрузки и каменная пыль слишком вредны для больных легких...

НЕПУТЕВЫЙ ПОТОМОК СПИНОЗЫ

Туберкулез в семье передавался из поколения в поколение: от него умерла еще прабабка Модильяни по имени Реджина Спиноза — родом из тех самых Спиноз, которые произвели на свет великого философа Баруха Спинозу, нечестивца и богохульника, изгнанного из еврейской общины за вольнодумство. Амедео весьма льстило это родство…

Впрочем, вольнодумием отличалась вся семья по материнской линии.

Мать, Евгения, имея на руках четверых детей (младшим из которых был Амедео), чтобы прокормить семью, завела частную школу (поступок для XIX века весьма смелый). Ее сестра Лора и вовсе была настоящей эмансипе — писала философские статьи для журналов, пропагандировала идеи то рус­ского анархиста Кропоткина, то Ницше, увлекалась спиритизмом и эротической поэзией. Младшего племянника, красавчика Амедео, она обожала страстно, до болезненности, часто брала к себе и развивала как могла. В их отношении друг к другу проскальзывало что-то двусмысленное, но с расспросами к Дэдо мать приставать не решалась — от любого нервного напряжения мальчик мгновенно и страшно заболевал. К 16 годам Амедео дважды побывал на грани смерти — в первый раз с плевритом, после которого у него открылся туберкулезный процесс и кровохарканье, потом — с тифом.

Чудом выжив и придя в себя, Дэдо объявил, что не намерен далее посещать школу, а желает изучать живопись и ваяние, — мать не посмела возражать… Это был весьма ненадежный и опасный жизненный путь, но что делать... Зато за судьбу остальных детей она была спокойна: старший, Эммануэле, успешный адвокат, готовится баллотироваться в парламент, Умберто стал инженером, дочь Маргерита удачно вышла замуж…

В 22 года Модильяни оказался там, где и должен был оказаться всякий уважающий себя начинающий гений, — в Париже, на Монмартре. В этой художественной Мекке творили Сезанн, Дега, Ренуар, Моне, Тулуз-Лотрек, Гоген и Ван Гог и еще 30 тысяч нищих, безвестных и бездомных художников, мечтавших когда-нибудь добиться славы.

В эту армию влился и Амедео. Впрочем, ему не было нужды быть нищим и бездомным — мать исправно высылала ему по 200 франков ежемесячно с пометкой «Модильяни, скульптору». Но, как заметил кто-то из приятелей Дэдо: «Когда получаешь на жизнь 200 франков, но 190 из них тут же пропиваешь или выбрасываешь на ветер, непременно впадешь в нищету!» Оказавшись при деньгах, Амедео целыми возами скупал цветы и раздавал их незнакомым женщинам. Или закатывал ужин в ресторане на весь Монмартр. А потом целый месяц стрелял по франку у всякого встречного. «Ну а как же иначе я обзавелся бы знакомствами в Париже?» — оправдывался Моди.

Его знакомства, обретенные таким образом, впечатляли. Ближайшими друзьями Модильяни стали художники Хаим Сутин и Морис Утрилло. Первый, родом из захолустного еврейского местечка в Белоруссии, был чем-то вроде дикаря: никогда не мылся, не знал зубной щетки, сморкался в галстук.

По вечерам, когда кончался базарный день, он бродил по рынку и выпрашивал у торговцев тухлое мясо, потом подвешивал его на крюке в своей мастерской, дожидался черных и фиолетовых пятен и писал эту «игру цвета», ничуть не смущаясь ни вонью, ни тучами зеленых мух. Модильяни всячески опекал Сутина. К примеру, учил пользоваться ножом и вилкой. Подкармливал как мог…

Рассказывали, что перед смертью Моди сказал: «Я оставляю взамен себя Сутина, он настоящий гений».

Тот же, когда сделался знаменит, на вопрос о Модильяни отвечал: «Не говорите мне об этом подлеце, он меня спаивал и хотел погубить».

Утрилло был немногим лучше. Он слыл горьким пьяницей даже по меркам Монмартра, а это говорит о многом!

Когда началась мировая война, Утрилло записался добровольцем и был отпущен до утра, чтобы собраться. Утром же, после бурной отходной, он явился на призывной пункт в таком состоянии, что был мгновенно комиссован. После очередного запоя он попал в психиатрическую лечебницу. Модильяни подослал в больницу свою любовницу, которая сумела пронести бутылку вина за пазухой. Но, когда доставала, бутылка выскользнула... и вдребезги! Тогда Морис встал на четвереньки и языком вылизал пол, усеянный осколками…

С этим человеком Модильяни сошелся так близко, что они частенько спали на одной кровати в обнимку — мертвецки пьяные. Впрочем, часто ссорились — тоже по пьяному делу — и тогда наперебой требовали у хозяев питейных заведений: «немедленно выставить отсюда этого пьяницу, иначе ноги моей здесь больше не будет!»

Впрочем, через год житья в Париже Модильяни снискал такую громкую славу непредсказуемого и неуправляемого дебошира, что его пускали далеко не во все питейные заведения.

Да и вообще мало куда пускали.

Одно время он жил в знаменитой Дельте — коммуне для нищих художников, открытой для любого. Модильяни изгнали оттуда через несколько недель, за которые он успел устроить два пожара: сначала плеснул керосину в вазу с горящим пуншем, сваренным по случаю Нового года, а затем через пару дней подпалил новогоднюю гирлянду (причем все тушили занявшиеся стены, а Дэдо декламировал стихи Габриеле Д’Аннунцио, воспевавшие огненную стихию). Последней каплей стало то, что, заспорив с кем-то из обитателей Дельты об искусстве, Модильяни принялся бить чужие скульптуры и резать ножом холсты…

Тут уж его попросили убраться подобру-поздорову из коммуны, и с тех пор он жил где придется.

А всё абсент, к которому пристрастился Моди, да еще и в сочетании с опиумом и гашишем. Абсент он хлестал, словно водку, с полным презрением к общепринятому ритуалу: ни тебе бокала в виде тюльпана, ни кусочков колотого сахара, ни ложечки с отверстиями, чтобы через них размокший и нагретый над свечой сахар капал в тягучую, дурманящую жидкость…

Зато Дэдо любил разглядывать мир через бутылку с абсентом, и, возможно, именно то искажение, что давало толстое стекло и густой ликер, породило его знаменитую художественную манеру: искаженные вытянутые пропорции, лебединые шеи, покатые плечи, заостренные носы, тонкие губы и миндалевидные глаза без зрачков…

Амедео предпочитал портреты. Пользующиеся хорошим спросом натюрморты, в которых изощрялись кубисты, — испанская гитара, газета и бутылка вина, он писать не желал: «Мне, чтобы приняться за работу, нужен перед глазами живой человек».

Обычно он входил в кафе — одно из тех, где были согласны его терпеть, — поразительно красивый, в широкополой фетровой шляпе, поношенном бархатном костюме и красном шарфе (он умел носить отрепья с изысканной элегантностью и выглядел в них как принц в изгнании). Под мышкой у него была папка с бумагой, из кармана высовывались карандаши. На мгновение застывал, обводя взглядом столики.

Выбирал лицо поинтереснее и садился напротив — рисовать. Он делал набросок одним движением, не отрывая руку от листа. Но порой результат ему не нравился, и тогда Модильяни комкал лист. Те же рисунки, что ему нравились, он старался всучить портретируемому за пару франков или стакан вина…

В один сентябрьский день 1910 года он вот так вошел в кафе «Ротонда» в поисках модели и увидел очень высокую, очень тонкую, горбоносую даму. Она была то ли поразительно красива, то ли дурна собой — этого так просто не разобрать. Но она была ослепительна. «Царственна!» — наконец подобрал верное слово Модильяни. На ее громадной, как блюдо, соломенной шляпе покачивалось великолепное страусиное перо…

Это перо привез из Абиссинии ее муж — поэт и путешественник Николай Гумилев.

Анна Ахматова приехала в Париж в свадебное путешествие. Она вышла за Гумилева, друга своего детства, после семи лет его настойчивости. Николай некрасиво шепелявил, имел бесформенные черты лица, наконец, он был в нее слишком сильно влюблен, что для молодой девицы — бесспорный недостаток… Но, пережив крушение романа с блестящим светским юношей, Голенищевым-Кутузовым, и по молодости еще не зная, что на смену одной, рухнувшей, любви со временем — и порой очень скоро — приходит другая, Анна не нашла ничего лучше, чем выйти за Гумилева, не любя.

И вот не прошло и месяца после свадьбы, как разразилась катастрофа: Анна с первого взгляда влюбилась в Модильяни. «У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами — он был совсем не похож ни на кого на свете», — вспоминала Ахматова.

Гумилев, заметив, как эти двое смотрят друг на друга, мигом понял все. Но что он мог сделать? Разве что увести Анну из «Ротонды». Что, разумеется, не помогло: очень скоро она разыскала Модильяни. Не помог и спешный отъезд в Россию: Анна и Амедео стали обмениваться письмами и мечтать о новой встрече. Целый год Ахматова провела как во сне, а Модильяни писал ей, что она сделалась для него как наркотик… Гумилев в отчаянии снова уехал в Африку. Едва дождавшись его и попросив денег на поездку, Анна помчалась в Париж.

Очень быстро выяснилась грустная для нее вещь: для Модильяни «стать как наркотик» не означало чего-то из ряда вон выходящего (в конце концов, к наркотикам ему было не привыкать).

Она любила, он — нет. Анна разве что нравилась ему, Моди восхищался ее гибкостью (он звал ее циркачкой и канатной плясуньей), умением угадывать сны и мысли, ему нравилось гулять с ней в Люксембургском саду, болтая обо всем на свете: Анна, как ни одна другая знакомая ему женщина, умела все понять и вообще была умница. И еще она со своим узким и стройным телом была замечательной «обнаженной натурой», и Моди с увлечением рисовал ее. Но подчинить встрече с этой женщиной всю свою жизнь? Это же совсем другое… Он все уходил куда-то, а Анне хотелось всякий миг проводить с возлюбленным. Она бесцельно слонялась под окнами его мастерской, пока Дэдо бродил бог знает где. И бросала ему в окно красные розы — цветок за цветком… Поначалу все это его умиляло, но очень скоро стало утомлять… Анна уехала быстрее, чем собиралась.

Больше Амедео ей не писал… Да и Гумилев не простил и вскоре покинул ее. Ахматова была в отчаянии, а Дэдо через считаные дни после расставания с ней уже вальсировал прямо на мостовой с какой-то девицей. Оба были пьяны, оба были голыми… Какая-то модель, каких у него были сотни, и со всякой Моди заводил мимолетный роман…

А через три года в его жизни появилась новая циркачка и канатная плясунья — теперь уже настоящая, и она сумела всерьез зацепить сердце Дэдо. Англичанка Беатрис Хэстингс перебрала множество занятий и везде достигала успеха — и в цирке, и в журналистике. В Париж она приехала в качестве обозревателя английской газеты «The New Age» ради серии городских зарисовок. Серия растянулась на два года — описывать чудачества Утрилло, Сутина и Модильяни можно было до бесконечности.

С Модильяни англичанку связывала бешеная и временами совершенно безобразная страсть с бесконечными ссорами, угрозами и драками.

Бывало, Модильяни, сидя в кафе и завидев в окне приближающуюся Беатрис, прятался под стол с криком: «Загородите меня, спрячьте от этого кошмара! Я устал от нее!» Победа в боях то и дело переходила из рук в руки: то Модильяни вышвырнет Беатрис из окна (к счастью, без серьезных последствий), то она отхлещет его по лицу тряпкой… Однажды разгневанная возлюбленная схватила Амедео за гениталии и сказала, что сейчас откусит. В другой раз он гонялся за ней с ножом.

Через год Беатрис стала ему изменять. Это мало отразилось на их отношениях: бои без правил продолжались…

Еще через год она без предупреждения исчезла из Парижа. Модильяни был убит, просто убит… Он плакал и напивался. Его утешала добрая и бесхитростная Симона Тиру — полная противоположность утраченной возлюбленной. Симона познакомилась с Амедео еще до исчезновения Беатрис, о чем свидетельствовал шрам на ее брови — бешеная англичанка запустила в нее бутылкой. Симона видела, что Моди к ней равнодушен, и старалась вымолить у него сострадание: «Мне хотелось бы только получать от вас поменьше жестокости. Взгляните на меня по-доброму, умоляю. Утешьте меня немного, я очень несчастна и прошу только о малой толике участия, которая мне бы сильно помогла». Но если и жил когда-либо на свете мужчина, любовь которого можно выпросить, то это уж точно был не Модильяни. Он раздражался и называл Симону глупой курицей.

Однажды, когда Дэдо уже совсем было порвал с ней, Симона, воспользовавшись его опьянением, затащила его в постель. Результат той ночи вскоре сделался заметен, но когда Симона обратила внимание Амедео на свой округлившийся живот, он пришел в бешенство и прогнал любовницу. В положенный срок мадемуазель Тиру родила мальчика, которого Модильяни не только не признал, но и ни разу не увидел

Шли годы, и художники из окружения Модильяни один за другим добивались признания и благополучия. Ренуар давно уж носил орден Почетного легиона. Пикассо продавал свои картины за тысячи франков. Матисса выставляли в Нью-Йорке. Ролан Доржелес и Андре Варно — авторы нашумевшей картины «Закат» (собственно, автором был осел по кличке Лоло, на хвост которого художники выдавливали разноцветные краски тюбик за тюбиком, и Лоло, размахивая хвостом, наносил случайные мазки на холст) — и то обзавелись пристойными квартирами...